Результатов: 604

601

Супруги Бейли потерпели кораблекрушение в Тихом океане и четыре месяца 117 дней, выживали на надувном спасательном плоту.

Плавание было идеей Мэрилин. В 1966 году, через 4 года после свадьбы, она предложила Морису продать дом, купить яхту и поселиться на ней. Поначалу это казалось безумием. Супруги жили в Англии. Морис был наборщиком в типографии, а Мэрилин работала в налоговой службе. Но ее энтузиазм оказался заразителен, и в итоге муж согласился.

Через 2 года они стали обладателями небольшой яхты. В течение следующих 4 лет почти весь заработок уходил на подготовку к путешествию. Супруги решили, что поплывут в Новую Зеландию, чтобы начать там новую жизнь.

В июне 1972 года яхта покинула порт на юге Великобритании и взяла курс на запад. Морису к тому времени исполнилось 40, Мэрилин был 31 год. Они прошли Кельтское море, побывали в Испании и Португалии, заглянули на Мадейру и на Канарские острова. В каждом порту Мэрилин отправляла открытку матери, которая осталась в Англии.

Им понадобилось 9 месяцев, чтобы пересечь Атлантический океан и достичь Северной Америки. А потом они добрались до Панамы. Оттуда Мэрилин отправила последнюю открытку на родину.

Затем яхта прошла по Панамском каналу и оказалась в Тихом океане.

Катастрофа произошла через неделю. 4 марта 1973 года на рассвете их яхта столкнулась с умирающим кашалотом.
Получив полутораметровую пробоину, через 50 минут судно, с которым было связано столько планов и надежд — пошло на дно. У супругов остался только крохотный плот 1,8 метров. «Все пропало — наши мечты, наше большое приключение. — Жизнь будто остановилась.»

Мэрилин спасла с тонущей яхты маленькую плитку, коробок спичек, карту, компас, клей, несколько ножей, пластиковые кружки, пару ведер, фонарик, ножницы, бинокль и 6 сигнальных шашек. Кроме того, на плот перенесли почти 40 литров пресной воды и запас консервов, которого могло хватить на несколько недель.

Плот накрыли тентом. Морис успел накачать надувную лодку, которую захватили в плавание на всякий случай. Ее привязали к плоту веревкой. Кораблекрушение произошло в районе активного судоходства, поэтому супруги Бейли не сомневались, что их быстро спасут. Неделю они коротали время за игрой в самодельные карты, нарисовали домино. Морис читал вслух «Технику безопасности и выживания в море», книгу, которую случайно прихватил из библиотеки. Мэрилин вела дневник, рисовала кошек и платья, а на одной странице начертила план новой яхты. Они решили, что купят ее после возвращения.

Первый корабль Мэрилин и Морис увидели через 8 дней. Они кричали, махали руками и потратили все сигнальные шашки, но он не остановился. Через несколько дней на горизонте появилось другое судно. Чтобы привлечь внимание, пришлось поджечь лишние вещи, но их не заметили и на этот раз.
Третий корабль появился почти через две недели, 10 апреля. Затем четвертый, пятый и шестой. Ни один из них не остановился.

Уже через месяц Морис стал терять надежду на спасение. Ему казалось, что теперь они будут плыть вечно и никогда не увидят ничего, кроме волн и неба. Мэрилин верила в судьбу и убеждала его, что им не суждено умереть в море, раз они уже протянули так долго. Морис ни во что не верил и держался только благодаря жене.

Дрейфуя на волнах, супруги оказались в местах, которые редко посещают люди, океан кишел живностью. Плот окружали сотни рыб всех цветов радуги, мимо проплывали стайки дельфинов, иногда появлялись акулы и косатки. Одни прятались под плотом от солнца и хищников, другие объедали ракушки, которыми обросло его дно, третьих привлекло скопление рыб.

К плоту то и дело подплывали большие галапагосские черепахи, а в небе кружили олуши и фрегаты. Птицы никогда не видели людей и совершенно их не боялись. В книге «Второй шанс» Морис писал о первой пойманной олуше: «Я подкрался совсем близко, а она даже не двинулась, только глядела своими большими глазами с какими-то идиотскими кольцами вокруг. Несколько секунд изучала меня, а потом стала чистить перья. Тогда я протянул руку и схватил ее за шею».

По ночам раздавалось пение китов, а однажды совсем рядом всплыл кашалот. Мэрилин и Морис замерли, чтобы не спугнуть гиганта, способного перевернуть плот. Мэрилин прикусила губу, чтобы не заплакать. «Казалось, что этот Левиафан стоял там невероятно долго, — На самом деле вряд ли прошло больше десяти минут, но все это время мы ждали удара хвостом, который разрубит нас надвое».

Когда припасы стали иссякать, Мэрилин смастерила снасти с крючками из булавок, и они стали удить рыбу. Возле плота было столько спинорогов, что порой их можно было доставать из воды голыми руками. Потом Мэрилин научилась ловить молодых акул, которые сновали рядом. «Она сидела возле тента и от скуки прикоснулась к рылу акулы, — рассказывал Морис. — Та плыла мимо, поэтому Мэрилин провела по ней пальцем от головы до хвоста. Потом ей надоело, она схватила акулу за хвост и втащила на плот».

«На плоту не было ни уединения, ни секретов, ни комплексов. Но каким-то странным образом в полной изоляции мы обрели покой. Мы сбросили оковы так называемой цивилизации и вернулись к простому доисторическому образу жизни».

Дважды начинался шторм. Дождь не прекращался целую неделю, рыба перестала клевать. Лодка переворачивалась три раза, компас смыло в море, а емкости для пресной воды потерялись. Во время бури Морис свалился за борт, а когда выбрался, обнаружил, что все рыболовные снасти утонули.

На 45-й день дрейфа плот стал двигаться в сторону Панамы, однако через 20 дней его подхватило другое течение и снова понесло в мертвую зону посреди Тихого океана.

И плот, и лодка, не рассчитанные на долгое использование, трещали по швам. В довершение всего на 51 день надувную лодку продырявил самодельный крючок. Вскоре прохудился и плот. Шли дожди, Мэрилин и Морису приходилось постоянно вычерпывать воду и подкачивать выходящий воздух.

Они ловили рыбу каждое утро и по вечерам. Ели всё: печень, филе и глаза. Влагу высасывали даже из кишок, потому что иногда другого источника воды у них не было.

К концу плавания они едва держались на ногах. Из-за солнечных ожогов и постоянного контакта с соленой водой их кожа трескалась. Морис серьезно заболел и из-за сильного жара несколько дней почти не приходил в сознание.

«Большую часть времени на нас не было никакой одежды, — вспоминала Мэрилин. — У нас осталось по рубашке на каждого, пара шорт, один свитер. Все это мы хранили в брезентовой сумке и надевали рубашки только вылезая наружу, чтобы не обгореть на солнце. Они пропитались солью и натирали кожу».

30 июня 1973 года супруги Бейли, как обычно, утром ловили рыбу. Морис часто "плавал" на грани бессознательного состояния. Смерть от истощения была близка. Он не поверил жене, когда она сказала, что к ним приближается рыболовное судно. Мэрилин перебралась на лодку и стала отчаянно махать руками. До корабля было не больше 800 метров, но, он, как и все остальные, прошел мимо.
Мэрилин смотрела на удаляющихся рыбаков и шептала: «Пожалуйста, не уплывайте».
Корабль медленно развернулся.

Один из членов экипажа рыболовного судна Южной Кореи, которое возвращалось в Пусан после двух лет в Атлантике, заметил странный объект и доложил капитану. Истощенных мореплавателей подняли на борт. «Они ничего не говорили, только всхлипывали от счастья», «лицо мужчины было наполовину скрыто густой бородой. У женщины были длинные, растрепанные волосы, а ноги хрупкие и тонкие, как веточки ивы. Их одежда разваливалась. Они были настолько истощенными, что можно было рассмотреть форму костей под кожей» Корейские рыбаки выходили супругов Бейли и через несколько недель высадили на Гавайях.

Мы справились,— были слова Мориса.
—Теперь пора строить Аурелин II и плыть в Патагонию, – ответила Мэрилин.

По возвращении Морис и Мэрилин написали книгу о 117 днях, которые они провели на плоту. Гонорара хватило на новую яхту.

В 1975 году супруги отправились в новое плавание и все-таки побывали в Патагонии. Спустя пять лет Морис и Мэрилин вернулись в Англию и обосновались в городке Лимингтоне на берегу Ла-Манша. Они продолжали путешествовать, объездили всю Европу и увлеклись альпинизмом.

В 2002 году Мэрилин умерла от рака.
Когда ее не стало, Морис часто вспоминал те дни в открытом океане. Страхи ушли в прошлое, и осталось лишь фантастическое приключение, которое он пережил вместе с любимой женщиной.

Мориса не стало в 2019 году. Незадолго до смерти он дал интервью, в котором признался, что хотел бы снова оказаться на том плоту. "Это было чудесно, — сказал Морис. — Я никогда не был настолько близок к природе."

по материалам lenta .ru, nevsedoma. com

603

Фартук

Мой дед после армии проработал почти 30 лет учителем математики в старших классах школы (с середины 50-х по начало 80-х). Мне кажется, что его любили ученики, поскольку помню, как, будучи шкетом и гуляя под его присмотром, я нередко видел, как взрослые дяди и тёти (некоторые даже со своими детьми примерно моего возраста), подходили к нему, уважительно здоровались, представляли своих отпрысков и рассказывали о своём житье-бытье. Даже спустя годы периодически приходили письма с разных концов страны и иногда звонил телефон, обычно ближе к его дню рождения.

После дед объяснял мне - это, мол, Вася. Я у него был классным руководителем и готовил его к поступлению в институт в 59-м году. А это Сёма, лучший математик в моём классе, он закончил школу в 66-м году. Теперь он архитектор и строит большие дома. Вот Тимур. Он хоть и лодырничал, но математику хорошо выучил. Теперь он милиционер, плохих людей ловит. Зина, которую мы сегодня видели, была очень хорошая девочка, и теперь она сама учитель математики в школе.

Уважение и любовь учеников - это, конечно, замечательно, но к сожалению, ни на должности, ни на зарплате деда это никак особенно не отражалось. Ни завучем он не стал, ни золотых гор на учительском поприще не нажил. Впрочем, я думаю, он к этому и не стремился.

Но вот раз в году, дед становился для школы фигурой знаковой, даже можно сказать, ключевой. Дело в том, что как оказалось, к концу 1970-х он остался единственным участником Войны во всей школе. Оно, наверное, и неудивительно, ведь мужчин в школах и так немного работает, да и вообще состав школы ему в своём большинстве в дети годился.

В начале его школьной карьеры, в середине 50-х, День Победы был обыкновенный рабочий день, и лишь после 1965-го этот день стал праздничным. А дальше - годы шли, настоящих участников становилось всё меньше и меньше, а вот спрос на них в мае рос и рос. Более того, стало практически обязательным, чтобы в каждом учебном заведении или предприятии, перед праздником с трибуны или сцены выступил какой-нибудь ветеран с патриотическо-праздничной речью.

Ясное дело, и сам оратор тоже должен был быть соответствующий, то бишь, политически выдержанный и правильный. В идеале, всамделишный участник, с орденами и медалями. А ежели тот прошёл всю Войну, с 1941-го по 1945-ый краскомом, так ещё лучше. Ну и, всенепременно, кандидат должен быть партийным и из рабочей (или крестьянской) семьи.

Дедовская кандидатура попадала в ябочко по всем категориям. Из семьи кузнеца, из Беларусии, в армии с 1940-го по 1953-й, прошёл путь от рядового до капитана, партийный, 3 ранения, 3 ордена, пригоршня медалей. Правда, единственный, но очень существенный, недостаток, тоже имелся, ведь пятый пункт у него был весьма нежелательный. Вздохнув, руководство школы закрыло на это глаза: дескать, "кто из нас без греха."

Деда вызвали и поставили перед фактом, ведь ясное дело - и завуч, и кадровичка, и парторг, и директор школы, хотели "воспитать Бабу-Ягу в собственных рядах." Удобно же. Изначально он отнекивался, стеснялся, пытался подогнать другого оратора, неуклюже клялся, что всё давно забыл и, вообще, ничего примечательного в его биографии нет, и всячески пытался увильнуть от роли "свадебного генерала". Всё-таки учить детей математике и толкать правильные речи со сцены, это разные навыки и далеко не каждому дано.

Но не прокатило. И кадровичка, и завуч, и парторг, и директор взялись за него всерьёз.
- Вы же коммунист! - взывали они к его партсознанию. - Столько повидали! - аппелировали они. - Кто же передаст знания и привьёт патриотизм детям? - давили они на больное.
Наконец, дед смирился с неизбежным и сдался.

Изначально с празднично-патриотичной речью дело пошло худо, ведь первым же делом организаторы потребовали черновик. Прочитав его, пришли в ужас. Выяснилось, что у деда исключительно неправильные воспоминания, которые, несмотря на партийный стаж, дурно попахивали политической близорукостью, и откровенным непониманием важности задания.

Митинг курсантов-сапёров во дворе Инженерного замка в июне 41-го и задорные речи о том как "закидаем шапками" врага и "и разобьём его одним могучим ударом" посчитали излишним, ведь Красная Армия, хоть и самая сильная в мире, отнюдь не заносчива и не самонадеянна. Рытьё окопов у Выборга до потери сознания под палящим летним солнцем и дальнейшим оступлением от Выборга к Ленинграду, вокруг которого вот-вот должно было сомкнуться кольцо блокады, показалось слишком драматичным. Подбитый и затонувший пароход "Ейск" у мыса Хрони в декабре 1941-го, почти полностью погибший в ледяных водах десантный батальон, так и не успевший сделать ни одного выстрела, и последующий плен были немедленно выбракованы из текста. Побег из плена велели стыдливо замолчать, ведь Советские военнослужащие в плен не должны попадать.

Проведённые месяцы в советском фильтрационном лагере, голод, и упоминание о вшах приняли как поклёп на РККА. Отступление по Военно-Грузинской дороге повелели не упоминать, Красная Армия не отступает. Освобождение лагеря смерти в городе Прохладный, кучи обуви и волос, и сожжённые останки потребовали опустить, ведь в аудитории будут дети, им такое знать рано.

Оторванную голову старлея Хорунженко, что бежал рядом во время атаки на высоту 244.3 у деревни Матвеевщина сочли чересчур брутальной. Момент с тем, что стальные наргрудники ШИСБР* во время атаки превращали область ниже пояса в один сплошной синяк вычеркнули, как неприлично интимный. Ранение у высоты 199.0 у деревни Старая Трухиня, когда ночью делали проходы на минных полях перед атакой, сначала думали оставить, но увидев дальнейшие строки про дурной уход в санитарном поезде, чудом не наступившую гангрену, и выгребание гноя из раны ложкой без анестезии, всё удалили скопом, дабы не порочить советскую медицину. Сошедшего с ума от боли раненого соседа велели забыть.

Расстреляных двоюродных братьев и сестёр в Больничном лесу полицаями из своей же деревни, и бабушку, которую зарубили во дворе собственного дома соседи, позарившиеся на её немудрёное барахло, удалили, как недостойную клевету на Советских граждан. Уведомление родителям, что их сын пропал без вести, тоже порешили убрать. Это что же за глупость такая, Советская Армия не может ошибаться.

Обезумевшую от горя мать, которая каждый день ходила к госпитальным поездам, останавливающихся на станции Лопатково, и, отрывая еду от семьи и раздавая картошку раненым в госпитальных поездах, с надеждой в глазах задающей всё один и тот-же вопрос: "Сынки, вы моего мальчика моего не видали? Лейтенант он, сапёр, из под Гомеля, зовут, М.Ю.П.", сначала пропустили, как весьма трогательный эпизод, но в последний момент порекомендовали всё-таки убрать.

Подготовку маршевых рот и семнадцати-восемнадцатилетних девушек, которые под его руководством снимали мины в освобождённой Белоруссии, сначала милостиво разрешили оставить. Но, прочитав про самострел сержанта и разорванного на куски комроты Маркова, оступившегося, пока показывал дорогу танку-тральщику, весь абзац вырезали.

Бой с власовцами в августе 1944-го и их последующий расстрел удалили, ибо ситуация была весьма неоднозначной. Погибших друзей, комроты Оккерта, ординарца Макрова, и командира разведзвода Танюшина, хотя и было очень жалко, решили объединить в общую фразу о погибших товарищах. Упоминать разбомбленный своими же госпиталь у реки Муданьдзян в августе 1945-го было запрещено. Вывоз контрибуции из Китая и Кореи сочли неполиткорректным и несоотвествующим политическому моменту.

Текст под чутким руководством и приглядом переиначили. Повелели рассказать о руководящей роли партии в целом, и Леонида Ильича в частности. Потом добавили несколько общих выражений о тяготах и подвиге всего народа. Далее попросили сказать о той памяти, которая должна жить из поколения в поколение. В итоге, безжалостно кастрированная речь превратилась в несколько десятков общих и пафосных фраз, от которых деду сделалось дурно. Он снова пытался "слиться" с темы, но было поздно. Его выступление уже запланировали, утвердили и на местном и на более высоком уровне, и менять ничего не разрешили.

Оказалось, что попав в сети раз, выпутаться из них запросто не удасться. Из года в год ритуал повторялся. Дед грустно надевал пиджак с орденами и медалями, презирая себя за малодушие, ехал в школу, с отвращением повторял малозначащие и пустые реплики и, кляня всё и вся, принимал очередной букет и поздравления, которые наизусть повторяли назначенные пионеры и комсомольцы. Он прекрасно осознавал, что всё это мишура, что ему не дают сказать то самое главное, которое можно только выстрадать, и снова обещал себе, что "это в последний раз." Но в последний раз не получалось.

И вот наступил очередной месяц май. Дед приготовил костюм, почистил ордена и медали, с досады выпил грамм 50, повторил в уме обрыдшие фразы, присел в кресло и... неожиданно задремал. Проснувшись, осознал, что не приготовил обед для бабушки, которая поздно работала, и для внуков (то бишь меня с сестрой), которые после садика и школы должны были прийти, и бросился на кухню. Одновременно он второпях одевался, ибо времени оставалось в обрез. И вот он что-то нарезал, что-то быстренько поджарил, что-то подогрел, что-то положил в холодильник и выбежал из дома к автобусу.

По пути он ловил неловкие и несколько удивлённые взгляды, но не обращал на них внимания. Мало что ли спешащих по делам людей каждый день? И вот он уже в школе, еле-еле успел. Он направляется к актовому залу, который битком набит, как обычно. По пути ловит недоумённые взгляды учителей. В последний момент за кулисами его ловит директриса.
- Вы что? Как вы выглядите?
- А что?
- Посмотрите на себя.
И тут дед замечает, что поверх костюма у него надет ... бабушкин фартук, из-под которого весело выглядывают ордена и медали. Он банально забыл его снять после готовки. А ведь он прошёлся по основной улице города, стоял какое-то время на остановке, ехал в автобусе, шёл по коридорам школы, и хоть бы один человек слово сказал.

Дед снял фартук, отдал директрисе, вышел на сцену, тяжело вздохнул и... дал речь.

Нет, это не была та речь, которую привыкли слышать из года в год. Не обращая внимание на отчаянные жесты и страшные глаза директрисы, парторга, и прочих руководителей школы, он говорил то, что должен был сказать ещё годы тому назад. Это были не пустые официальные слова, а то, что сказать мог только тот, кто побывал ТАМ и хотел снять груз с души. В зале была мёртвая тишина - ведь ему было чем поделиться.

Потом он ушёл со сцены, подошёл к директрисе и забрал фартук.
- Вы что себе позволяете? Я на вас жалобу напишу. - прошипела парторг.
- Ой испугали. Своё я уже отбоялся. Что вы мне сделаете? - усмехнулся дед. - Пишите. В профанациях я больше не участвую, - заявил он. - И увольняюсь, - сказал он директрисе. - Давно пора.

Вот собственно и всё. Казалось бы, простой фартук...

------------------------------
*ШИСБр - Штурмовая инженерно-сапёрная бригада